Жанка

Папа умер в субботу четвертого июня в шесть утра. Как раз в тот день, когда они в зоопарк собирались.

Он умер во сне. Тихо и мирно. Как и жил все последнее время.

Это по молодости он, говорят, буяном был: и выпить любил, и девкам проходу не давал, да и жену свою  – госпожу Тегию поколачивал. Хоть и был он метр с кепкой и в весе слегка отъевшегося комара, и рядом с высокой и статной женой своей смотрелся смешно и нелепо, а все одно - поколачивал. И не раз, и не два.

А потом, как отрезало. Притих.

Не угомонился, не поумнел, а будто надломилось в нем что-то. Будто вкус к жизни потерял: и не пил почти, не гулял, только сидел на диване перед телевизором, курил и кашлял. Как приедет с работы, супа поест и на диван. И молчит.

Все время молчит.

С матерью – ни слова. Редко когда буркнет что-то из сизого своего табачного облака – и не разберешь: то ли и вправду сказал чего, то ли просто кашлянул. С Колькой он тоже не больно-то разговаривал – может, чувствовал, что сын его за мать никак не простит – за все те бессонные ночи и слезы, что она по его вине пролила. В общем, почти не разговаривали они, а «как дела? – хорошо», особо содержательной беседой не назовешь.

А вот дочку свою папа любил. Просто души в ней не чаял. Она одна могла его из телевизионно-табачного дурмана вырвать. Правда, ненадолго. Хотя другим даже этого не удавалось. Только с ней он ласков был, и только она улыбку на его лице пробуждала. И всегда у него для нее была конфета или шоколадка небольшая припасена – баловал он ее. Как мог. Насколько его нехитрая уснувшая душа способна была.

Бывало, посадит ее на колени, и расспрашивает: как сад, как подружки, во что играли, о чем болтали. И очень Жанка эти посиделки любила. И пусть одежда его насквозь пропахла табаком, и ладони у отца грубые были, шершавые, но казалось, что от всего мира за ними укрыться можно. И от всего они уберегут и сохранят…

А вот не стало их больше.

Только кислый запах застарелого табака в воздухе остался…

Жанка смотрела на тело укрытое ветхой мятой простыней, но видела только длинную распустившуюся нить, что упала на такое родное и такое незнакомое теперь лицо – серое и острое, будто из воска вылепленное. Ей казалось, что именно эта злосчастная нитка, тянущаяся от растрепанной кромки, и есть причина всего. И если ее убрать…

Тихо постанывала на табуретке мать. Очень серьезно, и из последних сил сдерживаясь, сопел рядом брат. А она все стояла и смотрела, смотрела, смотрела на длинную белую нить.

Не плакала, не кричала. Просто смотрела.

А потом подошла и сняла ее с лица этого маленького, такого любимого и совсем незнакомого человека.

- Мамаш, - хриплый голос фельдшера, в пустоте кухни, прозвучал неожиданно громко. – Вы бы убрали детей-то… Давай-ка, девочка, отойди…

- Да, солнышко, - мягкие руки соседки тети Лиды приобняли Жанку за плечи и ласково, но очень настойчиво, потянули за собой. – Пойдем, милая, пойдем… Нечего тут…

Сзади, за спиной взвыла мать, разом простив отцу все его прегрешения, и тут же захлюпал носом уткнувшийся ей в колени  Колька.

- И ты, - Баба Лида повернулась и взяла его за руку. – Ты тоже, пойдем…  А то у мамы голова болит… И вообще… Пойдем…

И сразу все пришло в движение: засуетились незнакомые люди, тяжело прошамкали по коридору санитары с носилками и завел свою заунывную отходную отец-исповедник, невесть каким образом уже оказавшийся в доме.

Жанка сидела на своем диване, обхватив колени руками, и тупо, совершенно безучастно смотрела прямо перед собой. Слез не было. Страха не было. Горя, наверное, тоже.

Хотя умом она все понимала и осознавала. Но все равно не было.

Была пустота.

Душная, темная и, как ей пустоте и положено, совершенно и безнадежно пустая.

- Я не попрощалась… Верни его!

Колька аж дернулся от неожиданности – Жанкин голос будто плетью по нервам его и без того до самого крайнего предела напряженным ударил. Он поднял голову и посмотрел на сестру, а та будто его и не видела вовсе. Глаза ее были пусты и бесцветны, а лицо… оно каким-то незнакомым вдруг стало… будто, заострились черты его, а сама она вдруг разом взрослее стала. И не на год, и не на два…

- Боженька, ты слышишь меня?.. – Жанка смотрела прямо перед собой – на свое отражение в зеркале стенного шкафа, но почему-то казалось, что смотрит она куда-то далеко-далеко, туда, где все кончается, где нету ни света, ни тени, где нету вообще ничего… – Пожалуйста, верни его! Верни…

Но только тишина была ей ответом. Во всяком случае, Кольке так казалось. А Жанка сидела, смотрела в зеркало, не шевелясь, и будто прислушивалась к чему-то. А потом вдруг оторвалась от отражения своего и потупилась, даже плечи у нее, вроде, поникли.

- Ты не можешь? – Прошептала она, и голос ее стал сух и бесцветен, словно голос уставшей от жизни старухи. – Значит, не можешь…

Она тяжело вздохнула.

- Тогда я сама… А ты… - Она прикрыла глаза, провела ладонью по лицу, потом по волосам, дернула спутанную прядь и стряхнула на пол вырванный клок рыжих волос. - Ты мне больше не друг…

И замолчала. А потом откинулась на подушку и повернулась к стене.

Так и затихла.

То ли уснула, то ли просто замерла, как зверек подраненный.

И Колька тоже не шевелился. Горько ему было. Горько и холодно. И на душе, и вообще… А еще страшно очень. Оттого, что смерть рядом прошлась и в доме их поселилась, оттого, что в жизни теперь в их все переменится, а еще оттого, что воздух вдруг в углу начал сгущаться, оборачиваясь каким-то не то очень темным туманом, не то – сгустком ночи, разведенным в жидких солнечных лучах.

Но, так или иначе, что-то там, в углу происходило. Что-то являлось.

Причем являлось оно абсолютно помимо его – Колькиного – желания, и остановить это было не в его власти. Даже закричать у него при этом не получалось, ибо воля его была полностью парализована, а сам он превратился в абсолютно безучастного наблюдателя, который не шевельнуться, ни дернуться, ни на помощь позвать не мог. Попробовал было, но так ни звука из себя и не выдавил. Только хрип какой-то, да и тот – едва слышный.

А потом и силы начали его покидать.

Сначала потихонечку-понемножечку – капля за каплей, и вдруг как прорвало: хлынули они из него мощным потоком, ускользая и растворяясь в этом клубящемся в углу сгустке тьмы, подпитывая его и явно ускоряя неведомую трансформацию призванного духа во вполне осязаемую материю.

И по мере того как впадал Колька все в большее и большее оцепенение, скованный незримыми узами не вполне понятной природы, клубок тьмы в углу рос, заканчивая странную свою метаморфозу, на глазах наливаясь силой, обращенной в плоть и волю, которая этой плотью двигала.

Процесс этот протекал стремительно и неумолимо, и всего через несколько секунд Колька был опустошен, просто выпит, почти до самого дна и не то, что шелохнуться, но даже мысль какую-нибудь к свету произвести не способен был.

Серое клубящееся нечто же наоборот всколыхнулось, как под ударом сильнейшего ветра, и тут же развеялось, растворяясь в деталях нехитрой обстановки – в стульях, стенах и разбросанных на полу игрушках.

Последний завиток этой неясной, но пугающей субстанции стремительно втянулся в одну из любимых Жанкиных кукол, на миг подбросив ее на несколько сантиметров над полом, и заставив при этом весьма нелепо дернуть руками и ногами. И это почему-то страшнее всего было.

В этот момент наступившая было ненадолго тишина,  была прервана. Громко и надрывно заголосила госпожа Тегия, и тут же послышался мужской бас, который что-то забубнил на одной ноте – не то, успокаивая, не то – выговаривая. Затем что-то опрокинулось, прокатилось, с грохотом упало на пол и со звоном разбилось, породив истошный вскрик матери, после чего в коридоре послышались шаркающие мужские шаги санитаров, несущих, судя по всему, что-то тяжелое и неудобное.

А Жанка все не шевелилась.

Да и Колька по-прежнему шелохнуться не мог. Но вовсе не потому, что было ему все равно, и совершенно наплевать на то действо, что разворачивалось перед его глазами. Как раз действо-то это ему очень и очень не нравилось, да только, что он мог – маленький девятилетний мальчишка, парализованный горем, страхом и невесть откуда явившейся неведомой силой, сковавшей его невидимыми глазу, но очень прочными путами…

А народившаяся в углу комнаты темная фигура, уже сделала первый шаг по направлению к скорчившейся на  диване девочке. И, судя по тому, как скрипнул отодвигаемый в сторону стул, оказавшийся на ее пути, наваждением она не была. В зеркале платяного шкафа отражаться Глеб Степанович, правда, не желал категорически, но, тем не менее, плоть его была вполне материальна, хотя и подчинялась законам, мягко говоря, несколько противоестественным.

Одет он был совсем не так, как медленно остывающий труп, который совсем еще недавно лежал в соседней комнате, то есть -  не в трусы и в майку, а в несколько помятый и местами лоснящийся темно-серый костюм в тонкую светлую полоску – единственный папин праздничный наряд в котором его помнила Жанка. Других костюмов и пиджаков отец не признавал, и на памяти дочки своей не одевал никогда, предпочитая всему, в том числе и новомодным джинсам, широкие темные штаны и засученную до локтя свободную светлую рубаху, под которую была натянута обязательная и неизменная тельняшка – то ли дань несостоявшейся его юношеской мечте – стать моряком и увидеть дальние и непременно теплые страны, то ли просто – привычка, происхождение которой давно уже всеми забылось.

Отец неспешно подошел к девочке и также неспешно и обстоятельно присел на край дивана, который под ним жалобно скрипнул и весьма ощутимо прогнулся.

- Видишь, как оно получилось… - голос его был ровно, как и при жизни: тихий, будто виноватый и немного усталый. – Не сходим мы с тобой в зоопарк…

Жанка тихо всхлипнула.

Отец протянул  руку, помедлил немного и осторожно погладил дочь по раскинутым по подушке волосам.

- И никуда уже больше не сходим… Прости, доча…

Жанка снова всхлипнула, вскинулась и обняла отца, уткнувшись носом в его широченную по ее малявкиным меркам грудь. Прямо в сине-белые полоски, просвечивающие под свежей и, похоже, ни разу еще ненадеванной рубашкой.

- И ты меня прости, папа, - прошептала она.

- Ну что ты… - голос его стал глуше и тише, - видно быстро его силы таяли. – Не плачь! Не надо… Не плачь…

Жанка кивнула, но всхлипывать не перестала, и плечи ее маленькие и острые, то и дело сотрясались от беззвучных рыданий.

- Не плачь! Будь умницей, доча! Будь умницей! И вырасти большой и сильной!

Жанка снова кивнула:

- Хорошо.

- Обещаешь?

- Обещаю, - она отстранилась от отца, и долго, пристально и совсем не по-детски смотрела ему в глаза. А потом прильнула к нему и поцеловала в колючую, со вчера небритую щеку.

- Прощай, папа…

- Прощай…

В комнате разом стало жутко холодно, будто из теплого июньского утра дыхнуло запредельной арктической стужей. И даже с хрустом цветы ледяные по зеркалу побежали. Снизу и до самого доверху. Тончайший пух ледяной бахромы рассыпался повсюду, пытаясь захватить и подчинить себе все доступное пространство, и уже карабкался вверх по стенам и по темным гардинам, скованным нежданным морозом.

А потом свет померк, стало темно и очень-очень тихо.

И было ли это для всех и каждого на этой грешной земле, или только для напрочь отключившегося Кольки, так и осталось для него до конца непонятным и невыясненным. А под утро, когда он в себя пришел, так уже и выяснять поздно было.

Жанка мирно спала, все в той же позе – калачиком и так и не раздевшись, на кухне гремела чем-то не сомкнувшая глаз мать, а за окном вставал новый день, принося новые хлопоты и немного притупляя вчерашнюю боль.

***

- Из глубины взываю к Тебе, Господи…  Снизойди до нас грешных и обрати на нас взор свой.…

Небо в день похорон затянуло уже с самого утра, а когда к полудню добрались, наконец, до кладбища, пошел дождь. Мелкий, серый и противный.

- Небо плачет, - вздохнула маленькая сморщенная старушка в черном вязаном платке – не то жена папиного старшего двоюродного брата, не то его же сводная сестра – Жанка как-то всю это многочисленную родню запомнить не могла: у папы шесть братьев было и две сестры, да и у мамы примерно столько же. А еще мужья-жены, да дети с внуками… В общем, провожать набралось много народу, - в автобус все влезть не смогли, но хорошо с папиной работы друзья его – таксисты, - приехали, и тогда уже по пять - по шесть человек, в машины как-то набились. Так и добрались…

- …и да будет Тобой услышан смиренный голос молений наших…

Жанку с братом на кладбище брать поначалу вообще не хотели – дескать, нечего детям там делать: будет еще время – насмотрятся... Но Колька неожиданно уперся, явив тем самым отцов характер во всей своей красе, и мать устав спорить, в конце концов, махнула рукой: «Пусть их… И то верно – разве можно детям не дать с отцом попрощаться…»

- …на Тебя, Господи, надеются души наши, и на слово Твое мы уповаем…

Прощались долго и много раз.

В морге – сером и холодном, насквозь провонявшем горькими лекарствами, которые никому из местных обитателей помочь уже не могли. Потом в часовне Капли Крови Господней, где долго и бесконечно нудно бубнил отходную старый, седой, как лунь, исповедник, и многим уже дурно от жуткой духоты и сладкого ладана становилось, но никто не шелохнулся и виду не показал. А потом еще и на самом кладбище у разяванной пасти могилы, водрузив обшитый черным гроб на постамент около влажного холма свежей, жирной, только что вырытой земли.

-…и души наши ожидают Тебя, Господи… ибо у Господа милость и многое у Него избавление… - голос отца-исповедника плыл над могилами, над новыми, только недавно врытыми крестами, и над притихшими, сбившимися в кучку людьми. Он летел над промокшим, пахнущем свежей землей кладбищем, устремляясь к темной стене леса, и отражаясь от нее, возвращался назад, разъятый причудливым эхом на отдельные слова, которые наползали друг на друга, смешиваясь со следующими уже строфами погребальной песни и переплетаясь с молитвой исповедника, служившего службу у такой же скорбной процессии метрах в сорока в стороне.

Жанка все это время как во сне была.

Смотрела, – но не видела.

Слушала, – но ничего не слышала.

Вроде она, а вроде – тень ее. Хорошо еще хоть Колька молодцом держался и ответственность за сестру принял, а потому ни на шаг от себя не отпускал. Она стояла, вцепившись в братову руку, опустив глаза и крепко сжав губы Молча стояла. И недвижно. Как изваяние.

А потом вдруг на последних словах  заупокойной отцепилась и в сторону шагнула.

Колька дернулся было за ней, но наткнувшись вдруг на жесткий колючий взгляд ее, замер на месте, да так и остался, бормоча себе под нос что-то неразборчивое и уставившись на клок рыжих волос, валяющихся на земле, в том месте, где только что сестра его стояла.

А Жанка брела как автомат, как кукла заводная – не разбирая дороги и напролом. Сквозь толпу родственников и знакомых, сквозь частые холодные капли дождя, сквозь удивленные взгляды могильщиков и сквозь одуряющие запахи свежеоструганных досок и сырой земли.

Она подошла к постаменту, провела рукой по крышке черного гроба, замерла на секунду, а потом двинулась дальше к лесу, к видимой только для нее одной фигуре отца, стоящей на самой опушке.

- Жанна! Жанн… - голос матери утонул в пелене дождя, так и не сумев продраться сквозь густую серую кисею.

Кто-то из родственников шагнул было за ней, но тут же оскользнулся на мокрой земле, и нелепо взмахнув руками в тщетной попытке удержать равновесие, растянулся во весь рост. Да так и не поднялся уже.

А она шла дальше. Прямо по свежим могилам. Оступаясь и поскальзываясь. Шла прямо по лужам и по свежим. И не было, казалось, силы способной ее остановить.

И ведь на самом деле не было.

Прервался на полуслове голос священника, замерли в отдалении родственники и совсем чужие неизвестные люди, мутным пятном расплылось почти неразличимое уже отсюда побелевшее лицо матери, и весь мир, казалось, остановился. Даже капли дождя замерли, не долетев до земли.

Только темное облако сгущалось над Новоспасским кладбищем, зависнув прямо над почерневшими деревянными крестами, словно примеряясь, как бы ему половчее на землю улечься. А из могил уже тянулись навстречу ему бледные полупрозрачные тени. И не просто поднимались они, а будто стремились влиться, соединиться с этой новой непонятной силой воедино, а покуда вздымались дымными столбами, сгибающимися, будто под порывами внезапно налетевшего ветра. Вот только ветра никакого не было и в помине. А от теней этих ползли и ползли ввысь тонкие нити. Ветхие, спутанные и темные, будто прогнившая бечевка.

Такие же точно нити, только ровные и сияющие даже сейчас при полном отсутствии солнца тянулись вверх, к небесам от застывших в причудливых позах людей у могилы.

Связующие нити… Тонкие, толстые, едва различимые у тех, чей срок был уже отмерен, а у двух – у того, кто упал и у толстой темной девицы в очках с побелевшим лицом – рваные, будто пунктирные. Этим двум уже совсем немного оставалось. Месяц, может два… А может, и того меньше…

Но ничего этого Жанка не видела.

Во все свои широкораспахнутые глаза смотрела она, не отрываясь, на тающую в промокшем воздухе фигуру папы. Такую родную, такую любимую и такую безнадежно далекую…

Она стояла на самой границе кладбища, на опушке маленькой березовой рощи, светлой, почти прозрачной и умиротворяющей, несмотря на такое безнадежно печальное соседство. Отец молчал, и грустно смотрел на дочурку, которая замерла в двух шагах от него.

Жанка тоже молчала. Она смотрела и смотрела, и, казалось, длиться это будет вечно. Ну, по меньшей мере – до конца времен… А потом вдруг тряхнула своими жидкими косичками, будто отгоняя прочь наваждение и, смахнув одинокую слезинку, улыбнулась:

- Ну, вот и все, папа… Я отпускаю тебя!..

Взревел, закручиваясь огненной спиралью, ослепительный вихрь, пронзив дождливое небо и устремившись ввысь к небесам и свободе. Раскалилась добела связующая нить, истаивая и унося прочь освобожденную душу.

Миг, и Жанка осталась одна. Лишь налетевший откуда-то ветерок, шевельнул ветви березы, у которой только что стоял отец. Будто прощальный поклон его подарил.

- Прощай… - Прошептала Жанка. - А вас… - она обернулась назад, к кладбищу, скользнув взглядом по искореженным, скрученным нитям давно упокоенных душ. – Вас я забираю с собой.

И грянул гром…

Откуда-то снизу послышался глухой нарастающий рокот. Он звучал все громче, пока не достиг своего максимума, а затем стих также внезапно, как и появился. И тут же последовал еще один удар – вдвое сильнее прежнего.

И еще…

После десяти – двенадцати мощнейших, следовавших один за другим подземных ударов, волнение почвы постепенно пошло на убыль и вскоре, рассыпавшись мелкой дрожью, угасло совсем.

И вновь наступила тишина.

Как пришло, так и ушло. Но тихое смиренное кладбище изменилось почти до неузнаваемости.

Гладкая ровная поляна была теперь, будто отвратительными наростами, покрыта уродливыми буграми. То тут, то там из земли торчали могильные плиты и треснувшие кресты, словно старый погост щерился в высокое серое небо гнилыми пеньками обломанных зубов.

Из вывернутых наружу могил лениво и нехотя поднимался, заворачиваясь рваными клубами мутный туман. Было его, впрочем, не очень много и снова поднявшийся ветерок пока легко с ним справлялся. Туман этот, тем не менее, выглядел премерзко и чувства вызывал самые, что ни на есть гадостные.

Само кладбище не только не выглядело больше ухоженным, но и постарело разом изрядно. Сейчас оно казалось древним и давно брошенным, будто за то недолгое время, пока сотрясалась от могучих ударов земля, над ним промчались столетия. Могильные камни были покрыты густой паутиной глубоких трещин, края их выкрошились и местами осыпались, а на многих надгробиях появились бурые наросты мохнатого мха.

Но ни внезапно наступившая тишина, ни это спокойствие долгими не были, и умиротворения они ни живым, ни мертвым не принесли, ибо уже в следующий миг земля на кладбище будто вскипела, забурлила и задышала. А потом из нее поперло…

Сотни, тысячи тонких, темных нитей вырвались из могил, навсегда покидая скорбный предел и устремляясь к нежданной свободе. Они сплетались черными кружевами, пронзая все вокруг: и мокрое от дождя бескрайнее небо, и замерших в страхе людей, и равнодушных ко всему происходящему деревья.

На какое-то мгновение, на долю секунды они зависли над кладбищем огромной, немыслимых размеров паутиной, а затем метнулись к лесу, к маленькой неподвижной фигурке, обвив ее густым коконом, и напрочь укрыв от чужих взоров.

Жанка стояла, закрыв глаза, в самом центре круговерти чужих, давно уже угасших жизней, проживая их все одну за другой и все разом. Она впитывала их в себя, и кокон, облепивший крошечную девичью фигурку, истаивал, на глазах, истончаясь и растворяясь в ней, в маленькой девчушке, что оказалась сильнее сотен и тысяч чужих смертей.

И казалось, что теперь так будет всегда, что до самого скончания времен будет кружить теперь на краю кладбища темный кокон, обративший малышку в живое веретено, но внезапно все кончилось.

Жанка резко развела руки, и в тот же миг воистину гробовую тишину кладбища нарушил пронзительный звук. Будто зазвенела в воздухе невидимая глазу тонкая серебряная струна, родив к жизни одну единственную ноту. Тихая, едва различимая, и совершенно на первый взгляд безобидная она надолго повисла над развороченными могилами Новоспасского кладбища, уносясь вдаль к поросшим мхом старым камням ограды, и дальше, и еще дальше к самому распоследнему горизонту.

А потом струна лопнула.

И звук этот на миг стал видимым, затмив собой свет и задув тень. Будто волна чудовищного по своей силе взрыва метнулась от маленькой Жанки вовне, пытаясь пожрать отданную ей на растерзание полусферу доступного мира.

А потом будто оборвалось все.

Исчезло. Развеялось разом. Без следа и без памяти.

Лишь только пронзительный чей-то крик над кладбищем повис. Да так и остался в воздухе. Не смолкая, и никуда не деваясь…

_________________

«Мыслящее поле или массовое отравление водкой?

До сих пор до конца невыясненными остаются обстоятельства трагедии на Новоспасском кладбище, едва не унесшей жизни многих людей и приведшей к помешательству по меньшей мере четырех человек.

Все помещенные во вторую психиатрическую клинику пациенты, пережившие шок на кладбище во время трех похорон, происходивших днем 6 июня, в один голос утверждают, что видели восшествие покойников из могил на небеса, и чувствовали разрывающую душу беспричинную тоску и неодолимое желание слиться с явившейся из потустороннего мира сущностью.

Настоятель храма преподобного Серафима на Новоспасском кладбище протоирей Священного синода Алекс объясняет это явление спонтанным проявлением силы эгрегора – так называемого «хозяина» кладбища - мыслящего некротического поля, являющего собой сконцентрированные остатки информации, эмоций и душ умерших. По его мнению, эгрегор, или «ментальный конденсат», порожденный мыслями и эмоциями умерших, способен порой обрести самостоятельное бытие, направляя накопленную им силу вовне, то есть – в наш мир.

В то же время, представители городской администрации и некоторые полицейские чины считают, что в данном случае мы имеем дело с очередным массовым отравлением паленой водкой, которую, как известно, принято употреблять на похоронах, и зачастую традиция поминовения усопших превращается в заурядное пьянство и посиделки «на костях». Остатки водки, употребленной во время всех трех похорон, изъяты, и в настоящее время проводится экспертиза содержания этого «напитка».

  «Вечерние Ведомости» 10 июня 2015 г.